Казимир Малевич - "Черный квадрат"


Иероним Босх - "Семь смертных грехов и четыре последние вещи"

Прозвенел звонок. Визгливо скрипнула ржавыми петлями дверь, щелкнул замок. Шаги конвоира неторопливо удалялись в другой конец коридора: двадцать один, двадцать два, двадцать три…. Снова скрежет и щелчок. И снова тишина.
Я убрал руки из-за спины и выпрямился; привычно окинул взглядом камеру, не надеясь, впрочем, увидеть в ней ничего нового. Облупленные темно-зеленые стены, пол, выложенный треснувшей, почерневшей от грязи и плесени плиткой, и одинокое окошко с решетками, длинное и узкое. Облезлые нары, скрывающие дальний угол – вот, пожалуй, и все. В предыдущей камере, по крайней мере, было с кем поговорить, благо, статус или, как здесь говорят, масть позволяла мне делать это. А тут, в «обиженке», куда я загремел после попытки сбежать во время прогулки, моими собеседниками могли быть разве что тараканы и клопы.
Я поднял руки и посмотрел на запястья, на которых уже наливались синяки от наручников. Статья сто пятая – убийство; сто шестьдесят вторая – разбойное нападение; сто тридцать первая – изнасилование; двести двадцать вторая – незаконное хранение оружия. За все эти «подвиги» мне предстоит провести в этих стенах почти четверть века. А ведь вместо этого я мог бы сейчас сидеть где-нибудь в кофейне, прихлебывать горячий эспрессо и размышлять о да Винчи, Боттичелли, Микеланджело…
Какая нужда могла заставить студента культурологического факультета ***ГУ пойти на все эти преступления? Самое странное, что для меня это тоже было загадкой. Причины, толкнувшие меня в пучину беззакония, растворились в недрах утомленного мозга практически бесследно. Деньги, адреналин, слава… «Тебе слабо, ты не мужик»…. К этому стремятся люди. Это теперь в цене. Уже в который раз за этот год я, угрюмо мотая головой, буркнул себе под нос:
- Куда катится мир…
Сделал пару шагов вглубь камеры. Пару шагов влево, потом – вправо. И вдруг словно провалился.
Маленькие квадратики света, льющегося через окно в камеру, удлинились, и солнечные лучи стали острыми, как иглы. Пол и стены слились в бесконечную темную ленту, а закопченный потолок с невероятной скоростью поехал куда-то вверх. Черт возьми, с каких пор я начал падать в обмороки? Или мне что-то подсыпали в еду?..
Отчаянно борясь с земным притяжением, ставшим вдруг таким непреодолимым, я поднялся с пола и встал на четвереньки, ощупывая дрожащими пальцами твердую поверхность. Я внезапно осознал, ощутил пространство вокруг себя, так, словно оно было частью моего организма.
Эти облезлые стены, каждая метра по три шириной, нависли надо мной, готовые схлопнуться в любую секунду. Плитка на полу источала тьму, и по этому черному холсту, будто ослепляющие молнии, расползалась мелкая сеть мыльно-серых кракелюр. Пытаясь избавиться от наваждения, я поднял глаза – и застыл.
Мне мерещились людские фигуры. Белые пятна в осколках краски, узоры и полустертые рисунки, оставленные на стенах предыдущими «обиженными», складывались в образы, которые когда-то воплотил на одной из своих ранних картин Иероним Босх. Из-за спины, скрывая от меня дверную решетку, злорадствовала Смерть; слева, дразня безоблачной лазурью вольного неба, смотрел на меня Страшный Суд; справа серел унылый и безнадежный пейзаж Ада; а прямо передо мной, в золотой раме, отлитой из солнечного света, радостно переливалась картина Рая. Едва ли соображая, что я делаю, я потянулся к пестрому образу, но прежде, чем моя рука коснулась его, он вдруг потускнел, сжался, полыхнул и исчез, осыпавшись на пол невесомыми пылинками.
«Семь смертных грехов и четыре последние вещи» - кажется, так называлось это полотно. И одной из этих вещей я, похоже, лишился, едва только мне пришла в голову роковая мысль променять культурологию на более, как мне тогда казалось, выгодное занятие.
Стены давили, камера как будто уменьшалась в размерах. Я стоял на коленях на грязном полу, беспомощно хватал ртом воздух, а в гудящей голове бешеным потоком проносились мысли. Мелькали перед глазами лица людей, павших жертвами моей бессмысленной алчности. В стуке крови в висках слышались отголоски воплей и мольбы о помощи. Я, как Раскольников, медленно пожирался собственной совестью, не в силах заткнуть ей пасть или попытаться вырваться из ее цепких объятий. Взгляд скользнул по стенам и бессильно упал на пол: четыре последние вещи, четыре грани, четыре стороны…. Подо мной – Черный Квадрат Малевича, воплощение пустоты и отчаяния. Замкнутое пространство, к центру которого я пригвожден запоздалым раскаянием, словно мертвый жук – булавкой.
…Голова пошла кругом, мир позеленел. Меня качнуло, конечности подкосились, и я упал без сознания в заплесневелый мрак.

Вы когда-нибудь любили небо? Шум листвы? Мерное биение волн о скалы? Не эфемерно, как того требует общество, подверженное влиянию искусства, а по-настоящему, по человечески?
А я люблю.
Сидя в тесной палате четыре на три метра с обшарпанными жёлтыми стенами и покрытым паутиной плесени потолком на скрипучей, жёсткой кровати, я воистину полюбил небо за зарешечённым окном, которое больше никогда не окажется надо мной. Полюбил музыку ветра в ветвях деревьев, которая нагоняла тоску, пока не лишился возможности её слушать. Полюбил море. О, это чудное море, которое ни разу в жизни не довелось видеть наяву!
К сожалению, человек ценит только то, что утратил. Либо, что никогда не имел. Такова наша природа: стремимся к тому, что не нужно, печёмся о том, что не наше…
Так и я. Лишённый из-за болезни свободы, живу в четырёх стенах психиатрической лечебницы без надежды когда-либо вновь обрести обычные человеческие ценности. А потому так сладка надежда обрести их.
Единственным развлечением, помимо приёма таблеток, у меня была ежедневная беседа с лечащим врачом.
Пожилая женщина с волевым характером вот уже на протяжении тринадцати лет навещает меня с единственной фразой: «Ну, рассказывай, милок».
Так и этим утром она зашла, как к старому другу, села рядом на койку и задала тот же вопрос. Но на этот раз я не ответил. Почему-то сегодня не было желания делиться тем, что явила мне болезнь. «Шизофрения, паранойя, потеря контроля» - так звучал мой диагноз, поставленный более десятилетия назад. И с тех пор всё, что видел наяву и во сне, я рассказывал ей. Доктору, чьё имя я забыл в первый же день знакомства.
«Что случилось?»- психолог начала волноваться.
Я помолчал ещё немного, пытаясь сформулировать то, что меня гложет… «Кто я?»- тихо спросил, тщательно выговаривая каждую букву, словно в первый раз.
Врач нисколько не удивилась моему вопросу, видимо, задававшемуся уже не в первый раз. «Тебя зовут Андреем, тебе двадцать семь лет, у тебя…»
Я поспешил перебить её: «Нет-нет, я не о том. Кто я есть? В чём моя суть?»
На этот вопрос у неё не было ответа.
Теперь молчали мы оба. Я пытался понять, откуда взялся мой вопрос, а психолог найти ответ на непростой для неё вопрос.
В нашей гонке поиска ответа победила всё-таки она. «Жди»- сказала она и выбежала из комнаты до того, как до меня дошёл фарс этого приказа.
Через мгновение она вернулась, держа в руках блеклое зеркало. Ничего не говоря, доктор прислонила его к стене напротив меня и вышла, оставив меня, изумлённого, наедине с моим мутным отражением.
И тут меня накрыло. Я утонул в собственном отражении, в блеске собственных глаз. Я погрузился в тот мир, которого нет, но который есть.
Я увидел себя. Не в отражении, а, наоборот, – из отражения. Увидел себя, сидящего на палаточной койке. Увидел своё тупое выражение лица, и мне оно не понравилось. Слишком смирившееся.
Рядом, в зеркале, появился я. Через мгновение – ещё один я. Я оглядывался, вертелся, везде находил свои копии. Такие одинаковые, но… такие разные. Чуждые, но близкие.
Один подошёл почти в упор и зашептал: «Мой друг, мой друг, я очень и очень болен…»
Его отодвинул в сторону я с колбой в руке и, безумно кричащий: «Я обратил свинец в золото!»- начал трясти меня за руку.
Мне надоел этот цирк. Пришлось постараться отодрать от себя приставшего меня, но, когда это всё-таки удалось, я побежал куда глаза глядят. Через пару минут остановился отдышаться – всё-таки тринадцать лет на одном месте не сказались положительно на моей физической форме.
Я огляделся. Надо мной было зелёное небо с красными барашками облаков, которые разукрашивал я в рабочей робе художника. «Ну и дела»- сказал я себе. Это оказался я в простой уличной одежде, ничем внешне не выделявшийся.
- Что здесь происходит? Кто вы все?- спросил я себя.
- Мы это ты, ты это мы. Что тебя смущает?
- Но… Как меня может быть так много в одном отражении?
- Каждого из нас десятки, сотни… И каждый из нас рождён мнением.
- Чьим?!
- Всех. Смотри,- я стал указывать мне на меня,- это ты в представлении родителей до их знакомства. Это ты в глазах преподавателя средней школы. Это…
- Стой-стой, но почему, а кто же настоящий я?!
- А ты как думаешь?
- Ну раз я мыслю этим я, значит я я… Или я это ты, то есть я?
Тут меня второй раз накрыло. Я упал на колени, схватился руками за голову и закричал. Неистово. Так, что сам оглох… Но всё-таки я продолжил, а я его слышал:
- Пойми,- положил он руку мне на плечо. Легко. По-отцовски.
- Пойми,- повторил я,- кем бы ты ни был в отражении – они все кривые, поскольку рождены кем-то. Пусть даже тобой, но истинный ты – это тот, которого ты признал за себя. Если ты принял амплуа безумца – ты безумец. Если ты готов поверить в свою здравость – ты здоров.
Я посмотрел на себя.
- Скажи, а ты кто из меня?
Он не ответил и ушёл.
Следующим мгновением вокруг меня осталась только зелень неба. Я сам был в этом небе… И мне хотелось уйти. Я не хотел видеть неба, нет! Я хотел добиться своего неба.
... На следующее утро ко мне вернулась психолог. И на фразу «Ну, рассказывай, милок» я ответил коротким вопросом: «Когда я выйду?»
Она удивилась, хотела что-то спросить, но я опередил её: «Светлана Серафимовна…»- и поведал историю своего путешествия в зеркале. А на вопрос, кто же был тот я, который указал мне на меня, она поразила меня догадкой: «Это был твой безумец. Тот, из-за которого ты провёл здесь тринадцать лет»